этого материала, не нужно было обладать сократовским умом.

     На том дело и затихло. Конечно, каким-то образом общественность узнала,

что  Гольцман  отказался помочь  осужденному-таки на  два года  пианисту, но

народ, как водится, безмолвствовал, а Гурьев сидел.

     Борис Дмитриевич, ко  всеобщему удивлению,  действительно перенес  свой

офис в  квартиру Гурьева - тесноватую, но вполне достаточную, чтобы вместить

ужавшуюся  бюрократическую машинку, посредством которой  Гольцман  заправлял

концертной  деятельностью  эстрадных звезд  на всей  территории  СНГ и  даже

кое-где за рубежом.

     Митя  не знал  всех  подробностей истории  с  Гурьевым, но она была  не

единичной, и молодой продюсер держал за  правило всегда соглашаться с шефом,

о чем бы ни шла речь. Во всем, что касалось профессиональной стороны работы,

на  опыт  Гольцмана  вполне  можно  было  положиться,   да  и  связи  Бориса

Дмитриевича, тянувшиеся в самые разные, самые дальние уголки государственной

административной системы, давали некую гарантию выполнения его решений.  Что

до личных отношений с артистами, администраторами, продюсерами "на местах" -

все  они  знали  характер  Бориса  Дмитриевича,  и любые острые  углы, любые

неприятные  моменты,  возникающие при заключении договоров, можно было смело

валить на него. Обиженные только покачивали  головами, соглашаясь, что, мол,

да, Гольцман - это не подарок.

     - Хорошо, - сказал Гольцман. - Про этого урода, про Василька долбаного,

больше слышать не хочу. Есть там  кто-нибудь? - Он кивнул в сторону запертой

двери в коридор.

     Митя улыбнулся:

     - Корнеев дожидается. Минут сорок уже сидит.

     - Что?! Почему же ты сразу не сказал? Он же мне... Ладно, давай, зови.

     Митя   распахнул   дверь,  и   на   пороге   возник  Гена   Корнеев   -

пятидесятилетний  полный  мужчина  с лоснящимися  залысинами,  с  маленькими

глазками, прячущимися за густыми,  необычно  богатыми для лысеющего человека