который Егоров учинял на  сцене. Он, а точнее, режиссеры и продюсеры проекта

довели концертные выступления своего  артиста до гротеска, который, впрочем,

вполне отвечал вкусам публики и принимался ею  за  высокохудожественное,  со

вкусом поставленное шоу.

     Матвеев старался не  ходить на эти представления, однако бывало, что по

работе  он не мог,  не имел  права отсутствовать  в  зале, и ему приходилось

наблюдать все эти фонтаны огня, взрывы, клубы дыма, толпы балетных танцоров,

носившиеся  по  сцене  из  одного портала  в  другой,  чудовищные декорации,

расцвеченные  яркими   лучами  разноцветных   прожекторов,  лазерные  пушки,

водопады  (настоящие   водопады!   Тонны  воды  вдруг   обрушивались  из-под

колосников, создавая иллюзию какой-нибудь Ниагары)... Все это было тщательно

отрепетировано,  рассчитано,  смонтировано, и  вода текла  ровно туда,  куда

нужно, чтобы не замочить артистов, языки пламени полыхали в  предназначенных

для  них местах,  а танцоры  назубок  знали  сложную схему светящихся меток,

прилепленных к  линолеуму сцены,  чтобы  артисты видели,  куда им  наступать

можно,  а куда  не следует, чтобы  не угодил кто-нибудь ненароком в эпицентр

пиротехнического взрыва или не сел в буквальном смысле слова в лужу.

     Прежде Митя считал, что эталоном безвкусицы и сценической  гигантомании

на все времена  останется ныне уже пожилой, но по-прежнему бодрящийся Андрей

Панкратов,  знаменитый  еще  с  советских времен.  Уже  тогда он считался  у

пуританской отечественной публики "спорным" и "смелым".

     Матвеев помнил этого артиста  еще  со школьных  лет. Удивительно долгой

была карьера  Панкратова и отличалась удивительным постоянством. Он не менял

стиль, как Раиса Неволина, не делал себе татуировку, заплатив за нее бешеные

деньги,  которые  многим  честным  россиянам  могли  только  присниться,  и,

рассказав эту историю всему миру (Егоров - о, вот это событие, сделал себе в