ему то и дело протягивали из-за спины.

     Оля сидела по-турецки,  касаясь Мити острым  коленом,  раскачивалась  в

такт  музыке  и  иногда  поднимала  брови, словно внутренне  не соглашаясь с

особенно вычурными поэтическими оборотами автора.

     Стадникова  показалась  тогда  Мите  настолько  не   похожей  на   всех

окружающих,  настолько "несоветской",  что он  тут  же окрестил ее  про себя

"леди", хотя девушка  и была  одета в потертые джинсы, дешевенькие  совковые

сандалии и затрапезную футболочку, которую оттягивали  вперед острые груди -

судя по всему, Оля не носила лифчика никогда в жизни.

     После  концерта,  который  закончился,  как   тогда  водилось,  ночными

посиделками с питьем портвейна и ночной же, купленной за десятку у таксиста,

бутылкой водки под утро, Митя увязался  за Олей, говоря, что он  обязательно

должен проводить девушку домой.

     Стадникова  жила на Петроградской,  метро  было  еще закрыто,  денег не

осталось ни у Мити, отдавшего последние рубли на ночную  водку, ни у  Ольги.

Они  медленно брели  по Московскому проспекту  - Оля решила зайти к подруге,

которая жила неподалеку  от  метро  "Электросила", и занять  у нее трешку на

такси. Митя  что-то  без конца говорил, восхищался  Гребенщиковым, сулил ему

большое будущее,  махал  руками, пел  целые куплеты  из  его  песен, а Ольга

молчала  и,  кажется, вовсе  не слушала  своего провожатого -  шаркала  себе

подошвами сандалий по асфальту и смотрела в сторону.

     -  Сюда, -  вдруг  сказала она,  даже  не взглянув на Митю, и  пошла  в

сторону, по боковой улочке, теряющейся среди заводских построек.

     "Трущоба какая-то", - подумал Митя, идя следом.

     Они  дошли  до  конца улицы,  до того места, где  она упиралась в серый

кирпичный  забор,   поднялись   на  последний   этаж   высокого,   мрачного,

послевоенной  постройки   дома,  и   Оля  позвонила   в   крошечный  звонок,