Хотя  посмотрим, может быть, он придет в  себя. Свою паранойю,  может  быть,

отложит в сторону и займется делом. Вот тогда с ним и поговорим...

     - А Палыч?

     - А что -  Палыч? Палыч не обеднеет. А  если обеднеет  от такой ерунды,

значит, хреновый  он  менеджер. Вот и  все.  Значит,  нечего ему этим  делом

заниматься. Правильно?

     - Ну...

     Митя хотел  было  сказать,  что нехорошо, что не по-людски это как-то -

вот  так,  впрямую  обманывать,  -  но  поостерегся.  Неизвестно,  как   мог

отреагировать Борис Дмитриевич на подобные нравоучения. Портить же отношения

с  шефом,  который славился  по всей стране  своей злопамятностью,  Мите  не

хотелось.

     Гольцман действительно обладал неприятной и странной чертой характера -

он  очень болезненно воспринимал  мелкие обиды, лишние слова, которые  могли

позволить себе малосведущие в характере  Гольцмана люди, после чего мстил за

эти оговорки и  ошибки долго, умело  и с удовольствием. Это было для  Бориса

Дмитриевича чем-то  вроде хобби  - на его взгляд, вполне  безобидным, однако

окружающим оно таковым не казалось.

     Известный пианист  Володя Гурьев,  как поговаривали, второй год сидел в

тюрьме именно по милости Бориса Дмитриевича.

     В давние времена, о которых Гольцман вспоминал в редких интервью или во

время  застольных бесед  со  старыми знакомыми,  в  те золотые  дни  нищей и

бесшабашной  юности,  когда Боря Гольцман  играл  на  саксофоне в  одной  из

бесчисленных ленинградских подпольных групп, Гурьев, валявший дурака в таком

же никому не известном и не  нужном коллективе, как-то раз довольно нелестно

отозвался в присутствии многочисленных собутыльников об игре своего товарища

по цеху.

     -  Ты  бы  дул  послабее,  -  сказал  Гурьев,  выпив  очередной  стакан

отвратительной,  пахнувшей керосином "андроповки".  - А  то глаза  выпучишь,

стоишь красный,  как помидор, потный  весь... А в ноты  не  попадаешь... Дуй