валютным резервам иностранных богатеев.

     Будучи свободным от разного рода предрассудков, он решил выдать себя за

гея,  страдающего,  несмотря  на  все достижения победившей  демократии,  от

гонений   государства   и  суда  общественного   мнения,  за   преследуемого

гомосексуалиста, которому  не дают полноценно работать в  России и  которого

стараются  всеми  силами уничтожить  не просто как художника, а, чего уж там

мелочиться, в самом что ни на есть физическом смысле.

     Толик  диву давался тому, как  это  никто из его дружков-художников  не

вышел на эту идею раньше - стеснялись они, что ли? Боялись косых взглядов на

родине?

     Стоило ему забросить в Нью-Йорк информацию о себе как о страдающем гее,

как  в дом Ленки  Росс  посыпались письма,  затрещали  телефонные  звонки  с

приглашениями в нью-йоркскую "коммьюнити", рекой полились обещания, что  вся

Кристофер-стрит  ждет не дождется гонимого и талантливого русского педераста

и что лучшие галереи Гринвич-виллидж будут рады принять его работы.

     Толик быстро оформил выездные документы, получил визы,  съездил на день

в Петербург  для консультаций с Буровым, вернулся в Москву и тут же  вылетел

вместе с молодой женой  в Нью-Йорк, взяв с собой  несколько  картин, которые

состряпал на даче Романа за две недели "медового месяца".

     Однако события в Нью-Йорке начали развиваться совершенно непредвиденным

образом.   "Голубые"  с  Кристофер-стрит   встретили  Бояна  и  его  супругу

настороженно - обвести их вокруг пальца оказалось совсем не так  просто, как

молодому авантюристу виделось из Москвы. По правде говоря, обвести их вокруг

пальца оказалось просто невозможно. Нужно было доказать  свою принадлежность

к этому веселому, пестрому и очень изолированному "сексуальному меньшинству"

на  деле, а не на словах. Громких заявлений в американских газетах было явно

недостаточно.