вождя не удалось.  Так  и  осталась она  торчать  со  своей вечной кепкой из

деревянного короба,  так  и вышел  корабль  через Финский залив в Балтику  -

издали казалось,  что на палубе стоит гигантский дачный сортир,  из которого

высовывается рука, показывающая остающейся за кормой родине огромный кукиш.

     Сорок  дней  продолжалось  плавание.  После первой  недели, прожитой  в

одноместной каюте,  Толику казалось, что  еще одни сутки тошноты и зелени  в

глазах - и  он покончит с собой.  Спустя еще три дня  ему стало  мерещиться,

что, вероятно, он уже с собой покончил и все с ним происходящее - это просто

прелести чистилища либо же собственно ад.

     Последние  двадцать дней Толик прожил, уже ничего не чувствуя, сознание

его гасло,  а  в минуты  просветления  он воображал себя  растением, которое

везут из одной оранжереи  в другую. Иногда это ощущение ему даже нравилось -

все  проблемы, и те, что  остались в России, и те,  что  предстояло решать в

Америке,  были  для  него  одинаково  далеки  и  неинтересны.  Проходя  мимо

деревянного короба с торчащей рукой,  он смотрел на него  как  на совершенно

посторонний   предмет.  Обшитый  досками  памятник  стал  заурядной  деталью

привычного пейзажа, такой же, как чайки за бортом или пена за кормой.

     В конце концов Толя так  привык к своей  плавучей  тюрьме, что сошел на

берег с неудовольствием,  словно бы его грубо  разбудили в тот самый момент,

когда он после долгих ночных кошмаров, под утро, наконец начал погружаться в

сон.

     Первые  три дня Боян  провел в  Нью-Йорке в состоянии полнейшей апатии.

Ночевал  он  все  у того  же  старого  приятеля - звукооператора  Генки.  На

четвертый день, купив в Бруклине телефонную карту, Толик позвонил в Россию.

     Артема не было ни  по  одному из известных Бояну номеров. Он пробился к

Кудрявцеву,  но Роман  пробурчал,  что  Артем  исчез неведомо куда и  вообще