Гольцман подумал,  побарабанил пальцами по  столу, еще раз взглянул  на

Куманского и уставился в окно.

     -  Нет, - вдруг  сказал  он. - Пусть  сидит. Ему это  только на  пользу

пойдет.  Два года  -  не  десять.  Ничего с ним не  будет. Не  растает.  Как

говорится, не сахарный... Все, больше не хочу говорить на эту тему...

     - Ну, знаешь...

     Куманский вдруг почувствовал неожиданное  раздражение. Не то чтобы  ему

было очень жалко Гурьева - не из жалости к пианисту он занимался этим делом.

Жалости  Яша  уже давно не испытывал ни к кому,  кроме, пожалуй, себя,  и то

нечасто  -  в основном, когда его "кидали" на деньги  или просто обманывали.

Тогда Яша жалел себя, думая, что такого талантливого, работящего, честного и

вообще приличного  человека,  как  он, обижать просто не за  что  и  обидчик

заслуживает   самого  страшного  наказания,  какое  в  состоянии  вообразить

человеческий мозг. А другие  - другие для Яши уже много лет  были всего лишь

статистами,  объектами  для  работы,  и  он расценивал окружающих его  людей

только по количеству информации, которую можно было из  них выжать и выгодно

продать. Ну и по качеству этой информации, разумеется.

     История  Гурьева  давала  ему не  слишком  много,  но  она  была весьма

"рабочей",  то  есть когда  Куманскому  нечего  было  давать  редактору  для

еженедельного  обзора музыкальной  жизни города  или  для колонки культурных

новостей,  он всегда мог сунуть  пару  новостей из "дела Гурьева". Яша любил

так строить свою работу, чтобы в  его компьютере всегда имелась  пара-тройка

запасных  статей  или хотя бы  набросков, которые можно  сунуть в неожиданно

образовавшуюся "дыру", когда  сроки подходят, а материала  для  газеты  нет,

хоть ты тресни.

     Отчасти поэтому и ценился Яша Куманский в каждом из изданий, с которыми

он  сотрудничал, - начальство  любило  его  безотказность  и обязательность.