понадобится  свой в доску  Александр Михайлович  Рябой. Что за  мальчишеская

недальновидность, ей-богу?!

     -  Сережа,  - примирительно сказал Шурик, взяв сержанта под  локоток. -

Сережа. Ты знаешь, за мной не заржавеет. Сделай для меня одну вещь.

     - Ну... Слушаю вас, - смирился Дронов.

     - Сейчас  могут нагрянуть журналисты. И всякие деятели... Ну, по нашему

ведомству. Ты меня понимаешь?

     - Допустим.

     -  Так  ты организуй ребят -  посылайте  всех подальше.  Чтобы  никакой

информации... Ну, совсем никакой,  конечно, не получится. Что-то просочится,

но  -  по минимуму. Всех  просто посылай. Не  давай ничего  снимать. Никаких

вопросов.  Никаких интервью.  Будут  орать про  свободу  прессы - игнорируй.

Будут жаловаться - вопрос решим.  Я поговорю наверху, вас прикроют. Да и сам

знаешь - это  же все  несерьезно,  вопли всякие,  хлопанье  крыльев,  пустой

звук...

     - Это точно, - Дронов хмыкнул. - Пусть себе жалуются. Козлы...

     - Ладно, Сережа, я пошел туда.

     Шурик  повернулся  и  направился к  пожарищу,  вокруг  которого  стояла

небольшая кучка зевак - местных жителей.

     -  Доигрался,  музыкант,  -  сказала  тетка  в  платке, когда Александр

Михайлович проходил  мимо группы любопытных жителей Пантыкино. -  Доигрался,

сердешный.

     -  Хорошо, все  село  не  спалил. Понаедут  с города, с Москвы,  только

хулиганить  мастера.  А  работать  не  хотят,  -  качал  головой  мужчина  в

спортивном  костюме.  - Тунеядцы чертовы!  В  другое  время  таких... Ох!  -

Мужчина махнул рукой и сплюнул.

     - Да что говорить! Всю страну сожгут, не то что дом. Полный бардак!

     -  Это  не  Ромка,  - вмешалась в  разговор  бабка в ватнике,  который,

несмотря на теплый день, был застегнут на все пуговицы.  - Ромка еще вчерась

в  Москву  уехал. На  машине  своей. Вишь, машины-то нет. Это он и  уехал. Я

видала,  что этот, с Ленинграду, он один остался тут. А Ромка - уехал, точно