-  А  помнишь, как  мы  познакомились?  -  неожиданно  спросила  Ольга,

повернувшись  к Мите. - Ты наливай, наливай, чего сидишь. Нам сегодня как бы

положено. Никто не осудит. Ни тебя, ни тем более меня.

     - Помню, - ответил Матвеев. - Очень хорошо помню.

     - В каком же году? В восьмидесятом?

     - В восемьдесят первом.

     - Да. А ты ведь тогда на меня глаз положил, Митя. Я это отлично видела.

     - Ну, видела, и слава богу, - пробурчал Матвеев.

     "Положил... Видела она.  Да  я и сейчас положил бы... Хотя, собственно,

при чем здесь "бы"? Без всяких "бы", она и сейчас очень даже..."

     Пройдя  большую школу у  Гольцмана,  поднаторев в разного  рода вранье,

научившись выдавать любую липу, что  называется, "на  чистом глазу", Матвеев

умел оставаться честным  перед самим собой. Да, конечно, без всяких оговорок

он мог прямо сейчас завалить Ольгу на диван и желание это от себя не прятал.

Но -  всяк  сверчок...  Митя хорошо усвоил  некоторые правила. Про  "поперек

батьки"  и про "шесток" - это все уроки Гольцмана. А еще - про "сани летом".

Они же - "свои сани". И, соответственно, "не свои".

     Сейчас Митя понимал, что выходит на  опасный уровень "не своих саней" и

не   хотел   развивать  тему  его  давнего  одностороннего  романа  с  Олей.

Одностороннего - именно так он и проистекал, временами угасая и почти уже не

грея беспокойную  душу Матвеева,  временами  - вспыхивая  яростным,  гудящим

доменным пламенем, которое сжигало его мозг и опустошало сердце.

     А Оля,  Олечка,  Оленька... - она, в то самое время, когда Митя стонал,

сжимая кулаки, на  мятых простынях у  себя  дома, думая о  ней и представляя

себя  на месте  ее удачливого и  безумного мужа, в это самое  время  Оленька

трахалась с Васильком, подтирала за ним блевотину и  бегала за пивом,  чтобы